Владыка Варфоломей Ремов (3.10.1888 - 10.7.1935). Николай, сын Фёдора Ремова, священника Успенской церкви в Москве на Малой Дмитровке, окончил семинарию и академию, принял монашеский постриг 11 июня 1911 г. вместе с будущим епископом Варнавой Беляевым от руки иг. Германа Гомзина, стал профессором в академии. Впрочем, главным для него была не наука, а богослужение и пастырство. Весной 1919 года он выступил с проповедью отстоять мощи преп. Сергия от поругания большевиками. Его арестовали и освободили только через два года, 21 февраля 1921 года, причём из тюрьмы его вынесли на носилках. 28 июля 1921 г. патриарх Тихоном поставил его своим викарным епископом с титулом "Сергиевским". Однако, поскольку лавра всё-таки была закрыта, Ремов жил в Москве, сперва в квартире на Соколе, потом в домике в Черкизове и был настоятелем церкви в Высоко-Петровском монастыре. Потом и монастырь закрыли летом 1929 года, и еп. Варфоломей вместе с общиной, которая вокруг него сложилась, перешёл в церковь преп. Сергия на Большой Дмитровке, а с 1933 года - в храм Рождества Богородицы в Путинках. В начале 1928 г. Ремов был арестован и выпущен, поскольку он дал подписку в том, что становится тайным осведомителем Лубянки. Однако, когда 21 февраля 1935 году Ремова арестовали, его обвинили именно в том, что он никогда ни о чём Лубянку не осведомлял и расстреляли "за нарушение служебного долга". Ремов, видимо, действительно "нарушил" - в отличие от сотен людей, которые в большей или меньшей степени, но действительно осведомляли тайную политическую полицию о своих собратьях по вере. Более того: Ремов передавал представителю Ватикана в России информацию о гонениях на Церковь. Из всех, арестованных с ним, он один был расстрелян. Для 1935 года приговор был достаточно жестоким. Видимо, чекистов привёл в бешенство ответ епископа на вопрос, почему он не доносительствовал: "Я старался найти соответствующий материал, но его не находил".

Ремов не только не сотрудничал с Лубянкой, но, по её оценке, "боролся с советской властью" - то есть, создавал подпольную, "катакомбную" Церковь. Он организовывал группы "стойких христиан", которые сперва становились тайными послушниками, а потом монахами и монахинями, ведя, однако, прежний образ жизни. Конечно, тут "монашество" становилось обозначением уже принципиально нового для православия явления, которое тогда же свящ. Валентин Свенцицкий называл "монашеством в миру" и аналогом которого могут служить некоторые католические ордена.

С 1928 года еп. Варфоломей познакомился с еп. Пием Неве, представителем Папы в России, а в 1932 году тайно не только для Лубянки, но и для своих прихожан и митр. Сергия признал верховенство Папы и принял уже из рук Ватикана титул епископа Сергиевского. В эти годы многие православные епископы глядели на Ватикан с надеждой: казалось, что большевики смогут уничтожить всю централизованную часть Русской Православной Церкви, и казалось, что католики всегда будут помогать православным в борьбе с коммунизмом. Впоследствии обнаружилось, что и у большевиков сил не хватает на уничтожение Церкви, да и римо-католики ради сохранения собственных структур готовы пожертвовать не только православными собратьями, но иногда даже и членами Римо-Католической Церкви.

Ремов в 1927-1934 гг. не выступал против политики "лояльности" митр. Сергия Страгородского, взявшего курс на полное подчинение политике Кремля. Однако, по мере того, как митр. Сергий всё дальше заходил в своём компромиссе, публично критикуя зарубежных христиан за "клевету" на советскую власть, заявляя, что духовенство арестовывают и казнят не за веру, а за политические преступления, еп. Варфоломею становилось всё тяжелее быть вместе с ним. Возможно, именно поэтому он совершил переход в католичество (вскоре после интервью митр. Сергия, возмутившего многих). В конце 1934 - начале 1935 гг. на его квартире состоялась встреча: митр. Арсений Стадницкий, архиеп. Николай Розанов, митр. Анатолий Грисюк и профессор Иван Васильевич Попов резко критиковали политику митр. Сергия. (Попова арестовывали вместе с еп. Варфоломееем в 1919 году). Попов был арестован через два дня после Ремова и отправлен в ссылку.

Во второй половине 1990-х годов, когда стало доступно исследователям следственное дело митр. Варфоломея, это вызвало смущение тех православных, которые считали просоветскую политику Страгородского единственно ортодоксальной, а малейшие симпатии к католичеству - предательством Христа. Некоторые публицисты, радея о чистоте рядов, стали утверждать, что нельзя верить материалам ГПУ - хотя гиперкритицизм тут так же неуместен, как наивность. Впрочем, всё-таки Ремов не был, в отличие от других якобы "про-сергиевских" епископов (и в отличие от Попова) причислен к лику святых "сергианской" Церковью. Он был канонизирован в 2006 г. Апостольской Православной Церковью. Память 27 сентября/10 октября с Собором "катакомбных" святых и 28 июня/10 июля (дата смерти указывается по данным Лубянки; в некоторых вопросах палачам можно доверять).

 

 

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРХИЕПИСКОПЕ ВАРФОЛОМЕЕ (Ремове)

Архиепископа Варфоломея я узнала в храме преп. Сергия на Дмитровке. Он окончил Московскую Духовную Академию и был духовным сыном старцев Зосимовой пустыни - иеросхимонаха Алексия и схиигумена Германа. О его детстве, о его родственниках и юности его, ничего не знаю. Узнала я его как епископа и старца, духовного руководителя большой духовной его семьи. Он был ревнителем полной продолжительной службы и монашеского устава. Любил подпевать народу и певчим, стоя на кафедре во время богослужения. Иногда он мог казаться и странным. Был он очень строгим, а частот и вспыльчивым. Своим духовным чадам он делал выговор при народе. В то же время был очень добрым и чутким. При своей доброте, он часто отдавал последнее, так что оставался сам без четок. В таком случае он укорял себя словами: "Плохой я монах, я даже без четок". Раздавал и деньги. Он был очень болезненным. У него были больные легкие, печень и сердце. Лицо его было отекшим. Ввиду болезни он не мог управлять епархией, а находился как бы на покое, но трудился неустанно и полагал душу свою как за братию свою, так и духовных чад. К нему я пришла, когда лишилась духовного отца, и он участливо отнесся ко мне и спросил: "Переданы ли мы кому?". Затем сам попросил меня написать ему, сказав: "Не можешь писать на гербовой, пиши на простой". Он говорил, что "откровение помыслов и вообще высказывание всего так необходимо, как необходима отдушина в комнате, куда все и должно уходить". На исповедь он мало кого принимал, так как и без того был загружен делами, но в советах никому не отказывал, и, принимая всякие записки, подчеркивал там, где требовалось указание, разъяснение, а после вечерней службы просил остаться подававшим записки и разбирал вместе с ними все их вопросы. Однажды я была поражена и тронута тем, что я увидела целую пачку своих записочек в ящичке при храме. Я думала, что святитель прочтет их, помолится и этим все закончится, однако, оказалось не так. Как-то после праздничной всенощной (тот было под Казанскую 7 июля), он попросил меня проводить его. Я согласилась и осталась в храме ожидать пока он всех благословит и выслушает. Наконец владыка окончил благословлять, разоблачился, надел на себя свои обычные одежды и мы трамваем отправились к нему на квартиру.
Дорогой владыка сидел с закрытыми глазами и творил Иисусову молитву. Ехали в "Сокол", где он жил тогда. От трамвая до самого дома вели духовную беседу. Когда мы вошли в дом, он попросил побыстрее подать чай. Квартирная обстановка была простая. В святом уголке висел большой чтимый образ Черниговской Божей Матери, работы схиигумена Германа, а на столе стояла икона апостола и евангелиста Иоанна Богослова. Матушка подала владыке скоромный ужин: немного жареного картофеля и огурчик, затем чай и давнишнее уже засохшее варенье. К ужину пригласил и меня.
Во время трапезы он вынул мои записки и ответил на все мои вопросы. Я была очень тронута его вниманием. В 11 ч. 45 мин. ночи владыка отпустил меня с миром.
Второй раз я была у него в то время, когда собиралась ехать в Рязань. Владыка был болен и лежал в кровати, однако, несмотря на болезнь он принял меня с радостью; вспоминаю, как я, входя со страхом в его келию, услышала его ласковые слова: "Входи, входи, не бойся, ты же хотела видеть мою келию и знать всю обстановку." (Об этом я ему ничего не говорила, а только при первой с ним встречи так подумала).
Беседовал он со мною лежа. Вспоминаю еще вот какой случай. Однажды я купила большое, чудное ароматное яблоко и думала сама в себе: "Отдать это яблоко владыке или нет?". Решила, смотря потому, как он благословит меня. В церкви, когда все уже люди шли под благословение, подхожу к владыке за благословением и подаю ему яблоко. Он взял его, повернул в руках, поблагодарил и сказал: "А заслужил ли я это яблоко?".
Как-то раз я открыла ему в письме свой помысел против него. Он взял мое письмо и поцеловал его. Этим он показал свое глубокое смирение и этим смерил мою гордыню.
На этом обрываются воспоминания о нем, как духовнике и старце. Известно, что квартиру на Соколе он обменял на домик в Черкизове, где доживал свои дни после закрытия храма Рождества Богородицы на Путинках, где он служил как настоятель храма б. Петровского монастыря.